Спустил я ноги на пол, набухал себе допинга, выпил просто так – беспричинно. Провалиться мне на этом месте, но я не стал бы этому хиппи кайф ломать. Если бы он по требованию мамзелей не взял гитару и не начал петь. Репертуар у него был чисто московский дворово-иностранный, середины эдак шестидесятых годов. Когда этот апологет свободной любви заголосил буквально следующее: «Камола твистуген, твистуген славсаном!..» – я только охнул. Одна из проводниц, видимо, уже в лирическом настроении сказала певуну: «Ну-ка, подыграй мне!» И завопила: «Льет ли теплый дождь, падает ли сне-е-е-ег!» А хиппи сопротивлялся и орал: «Про любовь лучше вот эта! Эзверэнибади гойн ту лысан ту май стори!..»
От такого душераздирающего вокала куда только мой хмель девался и… цивилизационная адаптация. Я сдержал первый позыв накормить барда его собственным пальто, достал из чехла свою подругу шестиструнную и заорал, что есть мочи: «А-а-а-астался у меня на память о тебе па-а-артрет твой, па-а-артрет работы Павла Пикассо-о-о-о!..» За стеной воцарилась тишина. Потом в мою открытую дверь сунулся самодельный хиппи: «Ты че так орешь-то?» А я тут же запел с цыганским надрывом, но а-капелла: «Уйди! Совсе-е-ем уйди!,,» Он открыл рот, но сказать ничего не успел. Его весьма бесцеремонно оттолкнули, и ко мне в купе зашли обе проводницы. Уселись напротив и одна – Тамара ее звали – попросила: «Спой еще. Чего-нибудь человеческое.» И покосилась сердито на угрюмого хиппи.
В общем, попили мы водочки, попели хором песни, поели моих каспийских деликатесов с жареной картошкой, которую Тамара принесла. А потом Лида, глянув на нас с Тамарой, улыбнулась: «А пойду-ка я коньяк допивать. С восьминогами.» И вышла, закрыв за собою дверь.
Вот так я до самой Москвы и адаптировался. К цивилизации…
Венецианские понты
Мой сосед в Москве, бывший кандидат физико-математических наук Сергей – теперь он менеджер по продажам в элитном мебельном салоне – как-то сказал мне: «Вот чего бы я совсем не хотел – так это в советскую власть вернуться. Да можешь мне не говорить, что большинству тогда лучше жилось. Я и сам это знаю. При всем бардаке порядка больше было. Про бесплатную медицину и образование я вообще молчу. Но… Я сейчас никакую медицину не променяю на то, что я могу запрыгнуть в ероплан и – оп-па! – в Средиземном море бултыхаюсь! Оп-па! – в Мюнхене баварское пиво пью! Оп-па! Я в парижском отеле просыпаюсь, и тамошняя горничная, кроме себя – еще и кофе в постель подает. Это, я понимаю – можно жизнью назвать. А то – мои старики за всю жизнь, которую пропахали, глаз от станка не отрывая – один раз в Сочи съездили. И все оставшиеся дни жили воспоминаниями – ах, какое море! Ах, какой пляж! Реликвия у нас в доме была – ох, помню, берегли ее! И, знаешь, что? Сочинская дешевенькая шкатулка из ракушек! Бож-же мой! А вот я – так я уже не помню – ты понял? – не помню, где был, а где не был!»
Я в ответ махнул рукой: «Буржуй – он и есть буржуй! Жердинского на тебя нету! Ведь по всяким своим Египтам сколько бабок ты уже просифонил! А вспомни – ведь сам как-то бурчал, что тебе по барабану, какое у этого моря название. Тебя волнует только то, что там тебе никто, как у нас, на пляже не заедет в морду виноградной кистью.» Сергей отрицательно помотал головой: «Когда это было? Сто лет назад? Мне теперь – очень большая разница, куда я еду. Взять Венецию. Она – одна! И ее ни с чем не спутаешь. Это же кино натуральное! Еду с подругой в лодке со срамным названием по единственному в мире городу, в котором вместо улиц – каналы. И везет тебя в этой лодке по этому каналу местный бандюган с кавказской физиономией, а ты жмешь свою подругу и думаешь – то ли этот ара—лодочник серенаду вам споет, то ли веслом по балде приласкает. И – потихоньку—полегоньку – догоняешь ты, что это не кино, а это ты, пацаненок из-под Владимира, смотришь в небо Италии и слушаешь песни Венеции… Да что я тебе объясняю, бесполезно это – пока сам своими руками не пощупаешь.»
Я ухмыльнулся: «Где уж нам уж… за печкой-то сидя. Ты только теперь прими в расчет, что скоро могут закрыть для туристов твои каналы—серенады. Как раз я вчера, что ли, читал, что из-за вас – больно много желающих стало на тамошних лодках кататься – не выдерживает город. Разваливаться начинает. И чем дальше – тем больше. Это я к тому, Серега, что, езжай в свою обожаемую Венецию, пока ее не закрыли.
Вспоминая мамонтов…
Был у меня в жизни приятель Сережа. Из рафинированных интеллигентов. Причем таких, которые уже с детства знают, што им от жизни нужно. Даже из спорта они осваивали только теннис – в гольф тогда в СССР особо не играли. С этим Сережей мы и учились в одной школе, и жили в соседних домах, и в Школу юного журналиста при журфаке МГУ – тоже вместе пошли. Но на каком-то этапе дороги наши разошлись. Я орал, не хуже Соловья-Разбойника: «Ну, здравствуй, настоящая жизнь!» А Сережа скептически хмыкал, тренировался на кортах с нужными людьми, учил всякие языки и… ну, в общем, вел себя прилично. Закончилось наше знакомство после его заявления о том, што я стал ему совершенно неинтересен, и он не желает тратить на меня свое драгоценное время.
Ну, Бог с ним. Я вспомнил о нем только потому, што Сергей ходил на репетиции факультетской группы «Второе дыхание», где он (на репетициях) исполнял роль ритм-гитары. Ну и я по-приятельски стал туда шляться – просто посмотреть-послушать. Правда, был тама некто Кириллов, который, по мне, неизвестно – зачем там оказался. Так он меня хотел присоседить заниматься аппаратурой. Типа, таскать ее туда-сюда. Но я в молодости был грубый, поэтому у Кириллова ничего не получилось.
К чему я это вспомнил? Да к тому, што на этих самых репетициях я и познакомился с Игорем Дегтярюком, Максом Капитановским и Виссарионом Меркуловым (которого Игорь звал Виссариком).
Даже на мой непросвещенный взгляд сразу было видно, што для Виссарика эти занятия музыкой были просто хобби. В отличие от Игоря и Максима, для которых это была их жизнь – прошлая, настоящая и будущая. О Виссарике только и помню, што он мне джинсы продал не особо дорого – никак не мог найти достаточно длинноногого клиента. Вот я ему и пригодился с моими 195-ю см.
Игорь тогда играл на басу. У него был очень красивый инструмент – австрийский, по-моему, бас-скрипка фирмы «Лайон». Ох, как Игорь на нем шарашил! Бывало, он начинал под басовую партию петь битловские песни – я потом ему говорил – типа, Игорь, на хрена тебе группа, тебе можно одному выступать. Но однажды Виссарик обронил фразу: «Похоже, Игорю надоели уже четыре струны…» Так оно и оказалось. Игорь занялся соло-гитарой и, по мнению авторитетных людей, весьма в этом преуспел.
Может быть, мне просто везет в жизни на хороших людей. Но у меня до сих пор есть уверенность, што талантливый человек не может быть плохим. С Игорем мы, попивая пиво из буфета журфака, говорили о чем угодно. Его любые темы мне были интересны, мои – ему. (В этом он сам однажды признался: «Хоть поговорить есть с кем. Сережа твой – уж больно себе на уме…») За год знакомства я видел Игоря сердитым только один раз. С ним постоянно ходила какая-то подружка. И вот раз она сидела на столе, Игорь подошел сзади, взял за плечи, положил на стол и поцеловал. А она его укусила за губу. Ну и рожа у него была в тот момент! Он, пожевывая укушенную губу, пробурчал: «Дура…». Потом увидел, што я давлюсь от смеха, сверкнул глазами, помолчал, заржал и начал бегать за мной по комнате с криком: «Убью, гад…»
То, што я сказал насчет талантливых людей – в полной мере относится и к Максиму Капитановскому. Как он стучал по барабанам – не мне судить. Но уже через пару дней, глядя на него, я обзавелся палочками и с утра до вечера (первое время) стучал по резиновому коврику, положенному на табуретку. Максим показал мне, как палки в руках держать, и подарил книжку типа самоучителя – наверное, штоб я ему голову не морочил бестолковыми вопросами. А еще мне очень, помню, понравилась его сидушка, на которой он играл. Круглое сиденье, железная палка – и никаких упоров! То-есть, особо не расслабишься, сидючи. Надо было постоянно помнить о равновесии. Сразу становилось ясно – человек пришел работать, а не ж…у отсиживать.
Вот повспоминал, и накатила грусть-тоска. Светлая. Каких людей я знал! И хрен с ним, што из меня не получился ни гитарист, ни… который на ударной установке. Зато жил я в одно время и был знаком с хорошими Людьми!
Мы на лодочке катались…
По моим теперешним воспоминаниям, все это было в середине семидесятых годов. Того, естественно, века. Я приехал в Одессу навестить своего армейского другана Вована, который учился там в Одесском политехническом. Приехать-то я приехал, но Вована там не обнаружил. Соседи его по общежитию приложили меня фейсом об тейбл, когда поведали мне, что Владимир (ишь ты!) уехал в Карпаты, в город Коломыю на второй республиканский слет туристов. Я начал орать, что Вован всю жизнь был самбистом и какого этого самого он забыл на слете туристов. Мне стали объяснять нынешнее положение дел. Оказалось, что за то время, пока мы с ним не виделись, Вован превратился в матерого байдарочника – ба-альшого специалиста по водному слалому. А потом меня утешили – оказалось, что команда горных туристов института – в отличие от байдарочников – только собралась туда ехать и предлагала захватить меня с собой.